Коллеги давеча сунулись за книжкой «Наш человек в Киеве» в «Буквоед». На своем сайте этот магазин обещает цену 381 рубль.
Отпускная цена издательства 180 рублей, поэтому «Буквоед» торгует с наценкой свыше 100%, что поражает, конечно, ну да хрен с ним, это обычное дело в книжном бизнесе.
Но по факту на сайте врут. В реальности в питерских «Буквоедах» эта книга стоит 589 рублей, т.е. сеть накидывает свыше 200%!
Причем, найти ее даже за такие деньги на полках и на складе не смогли, хотя местные терминалы обещали наличие книги в зале. Но вот, увы, в «Буквоеде» еще и продавцы тупят изрядно, не нашли.
Короче, заказывать в Сети дешевле и проще всего.
Ну и вот вам бонус: публикую одну из глав книжки, чтоб было понятно, о чем там вообще.
Глава шестая
Утро началось неожиданно: в комнату постучали. Я подлетел на кровати, быстро натянул джинсы, рубашку. Мелькнуло, что нужно сбросить на заводские настройки смартфон, но потом решил, что успею – дверь в мою комнату, как ни странно, была крепкая, из цельного дерева, и сломать ее было бы не просто, две-три минуты свободы она бы мне дала точно.
Стук повторился, стал более настойчивым.
– Кто там?
– Да это же я, Алена Григорьевна. Слышала, как вы ночью кашляли. Так я принесла вам горячих сливок с гренками.
Я открыл дверь, внутренне все еще ожидая увидеть за широкой спиной Алены Григорьевны силуэты в камуфляже или, хуже того, в штатском. Но за ее спиной не было видно ничего, кроме облупившейся зеленой краски на неровной стене в тесном коридоре.
Алена Григорьевна стояла передо мной по стойке смирно, наряженная в свежевыстиранную вышиванку, под которой виднелись широкие белые брюки. Типажу Оксаны из повести великого русского писателя Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» она вполне соответствовала. В качестве черевичек, правда, выступали китайские кроссовки, но образ в целом это совсем не портило.
В руках Алена держала поднос с двумя мисками – в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.
– Откушайте, Игорь! Здоровья вам!
Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.
– Больше не беспокою, – сказала она, сделав потом отчетливую видимую паузу, в ожидании, что я, все же, предложу ей остаться.
– Спасибо, Алена Григорьевна!
– Ой, да можно просто Алена! Какие наши годы, – сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьез предположив, что это она ко мне таким образом клеится.
Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на нее. Она всплеснула ручками:
– Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, – подытожила она горько.
Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алена вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:
– Больше не беспокою, кушайте, – и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел все без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.
Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса – бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а еще примерно столько же – в соседние области Украины и в Киев.
Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне еще предстояло узнать.
Суд по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел – Гоголь его знает, что еще взбредет в голову Алене Григорьевне.
Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метро до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.
Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.
– Есть ли страна, где рабочих нет,
где нет труда и капитала?!
Рабочее сердце в каждой стране
большевистская правда напитала…
Я достал камеру из пакета и начал съемку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.
Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.
– Ты опять сюда пришел? Иди к Раде, там таких придурков полно!
– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если еще раз приду.
– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.
Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.
Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съемку.
– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Все вам, журналюгам, жареное подавай. А человека лечить надо, а не кино снимать!
Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплевывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников.
– Не страшны никакие узы.
Эту правду не задуть, как солнце никогда
ни один не задует толстопузый!..
– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас нафиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьем, нам нетрудно.
Я опустил камеру.
– Как тебя зовут, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своем речитативе.
– Андрей.
– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?
Он опустил знамя, оперся древком на асфальт и с тяжелым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:
– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.
– Тебя, наверное, нацики часто бьют?
– Бывает, да, – признал он неохотно.
– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я.
Он снова вздохнул, но, на удивление четко проговаривая слова, ответил:
– Всех не запугаешь! Всех не забьешь! Рабочий класс победит!
– Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, – указал ему я на очевидный факт.
– Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы...
С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шепотом на кухне – такого я еще не видывал.
Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме – подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо – коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый.
– Пойдем куда-нибудь в кафе, поболтаем? – предложил ему я. Он замешкался, и я догадался, почему.
– Не волнуйся, я угощаю.
– Мне не нужны подачки, – высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.
– Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, – успокоил его я.
Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.
Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место:
– Вот там хорошая столовая, дешевле, чем везде, и вкусно кормят.
Заведение оказалось без названия, но действительно популярное – нам пришлось отстоять очередь к стойке с подносами и едой, а потом очередь к кассе. Но результат был выше всяких похвал.
Первые минут десять мы оба молча и жадно ели – я никогда в жизни не пробовал такого наваристого аппетитного харчо и таких сочных пирожков с жареными потрошками, а когда перешел к фаршированным кабачкам, просто погрузился в гастрономическую нирвану. Причем, стоило мне это все меньше пяти долларов за нас обоих.
– Я, пожалуй, теперь только сюда буду обедать приходить, – начал я разговор, заметив, что Андрей доел второе блюдо.
Он кивнул, аккуратно обмакнув салфеткой тонкие губы.
– Сюда многие наши ходили. Хозяин был сочувствующий. Но после заварухи нас попросили сюда не ходить. По одному еще можно, а чтоб собрания пролетариата проводить – уже нельзя.
Я оглядел зал. В глубине дверей, ведущих в кухню, показалось бледное округлое лицо с тревожными мелкими глазками, буравящими наш столик.
– Да, это он. Смотрит, волнуется, – не поднимая головы, сказал Андрей. – Но все в порядке, мы же не проводим собрание, мы просто поесть пришли.
– Может, тебе уехать отсюда стоит? Ты молодой, здоровый, в любой стране нормально устроишься, – предложил я.
– Уехать – значит сдаться, – начал заводиться он, поднимая голову. – Нацики захватили власть в Германии, когда все уехали.
– Так ведь отсюда, с Украины, тоже все уехали уже – три миллиона эмигрантов за два года. С кем ты остался, никого нет уже из твоих товарищей, сам же видишь, – удивился я.
– А, может, и уеду, – признал он вдруг, опустив голову. – Просто я и тут никому не нужен, а за границей – тем более. Вот приеду я к вам в Россию, и что? Будто если я у вас в России начну за коммунизм агитировать, я что, не огребу? Огребу, еще как, видел в новостях, как у вас коммунистов метелят полицаи на демонстрациях.
Я пропустил мимо ушей очередное разоблачение себя как москаля, но за свободу слова в России вступился:
– У нас, как минимум, три легальных коммунистических партии действуют вообще-то. Одна, кстати, в парламенте представлена, из бюджета официально финансируется. Ходят себе на Первое мая толпами во всех городах, никто их не метелит, не придумывай. Метелят экстремистов всяких. А официальных коммунистов из КПРФ никто не обижает, не выдумывай.
– Да разве же это коммунисты, – горько отозвался он. – Это же типичные ревизионисты и соглашатели, капиталистические подпевалы и оппортунисты. Хуже того, они антисемиты и религиозные фанатики. Где там у них коммунизм, в каком месте?
– Тебе не угодишь. Но, в любом случае, нацикам в России такой воли не дают, как здесь. Националистов в России не видно и не слышно сейчас.
– Насчет этого – согласен, нациков у вас прижали. Но ведь Путин не вечен. Что будет, когда он уйдет? У вас тогда начнется такая же херня, как и здесь.
– Не начнется. Нам уезжать из страны уже некуда, так что порядок наведем по месту жительства.
– Мы вот тоже думали, что наведем порядок сами. А когда нацики начали наших людей по одному вылавливать и убивать, как-то не нашлось адекватного ответа.
Он помолчал, а потом произнес с какой-то темной, искрящейся злобой:
– Нам бы нужно было тоже их убивать, понимаешь? А мы все струсили. Надо было тоже убивать! Их же было сначала немного, ну, сто, ну, двести отморозков. Надо было их просто убивать, мразей, они бы быстро кончились!
– Да вам бы полиция не позволила. Здесь только нацикам можно, убивать..
– Это верно, полицаи за них, – согласился он. – У нас в итоге к маю 2014 года, еще даже до того, как они сожгли людей в Одессе, была перебита вся верхушка. Ну, то есть, кого убили, кого искалечили, кого запугали, а кто бежал. Мы вот в Киеве тогда остались без руководства вообще…
Он снова замолчал, внимательно рассматривая свои исцарапанные руки. Я не торопил его. Больше всего мне хотелось достать сейчас камеру и снять для наших избалованных зрителей эти настоящие, живые эмоции, но было понятно, что это невозможно.
– У вас же оставались какие-то авторитетные персонажи в руководстве компартии, – сказал я осторожно.
– Да, были, конечно, разные фигуры, но они на самом деле ничего не решали. Они только ныли в президиумах, что ай-ай-ай, «наступает фашизм», «мы все как один должны остановить его». Особенно красиво это получалось у них на международных конференциях. Знаешь, как это бывает где-нибудь в Германии, в тепле и безопасности. «Европа должна вспомнить, к чему приводит поддержка фашизма», и прочее бла-бла-бла. А Европе было насрать – у нее свои задачи, и среди них нет такой задачи, как борьба с фашизмом на Украине. Европе интереснее другое. Фашисты им безразличны, больше того, фашистов они прямо поддерживают, дают им деньги, оружие, все что угодно!
Он распалился, снова гордо поднял лохматую голову, привстал из-за стола, и на нас начали оглядываться с соседних столиков.
– Надо уходить, – быстро сказал я ему.
Он тут же встал, и мы пошли на выход. Но далеко не ушли – неподалеку от выхода нас нагнал коротенький толстенький мужик с острыми маленькими тревожными глазками на широком лоснящемся лице.
– Андрей, я же просил не устраивать здесь политических собраний, – прошипел он еле слышно, придержав Андрея под руку.
– Извини, Василий, случайно разошелся. Так-то мы просто поесть пришли, – откликнулся Андрей, примирительно подняв тонкие руки прозрачными ладонями вверх.
– Смотри, мне неприятности не нужны, ты знаешь, – с нажимом добавил хозяин, с подозрением разглядывая меня.
– Все было очень вкусно. Спасибо, товарищ, – сказал я ему совершенно искренне.
– «Товарищ», – передразнил он меня. – Не знаю я, какой ты мне теперь товарищ, если ты – москаль. Идите уже оба с богом, не отсвечивайте тут лишний раз.
Уже на улице, у дверей столовой, мы с Андреем попрощались. Я вернул ему флаг, он засунул его подмышку и быстро ушел, повернув в ближайший переулок.
Я не успел попросить его о контакте, но потом подумал, что может и правильно – часто такие безумные активисты являются агентами политической полиции. Он бы сдал меня в тот же день, а мне это надо? Чем меньше контактов, тем спокойнее спишь.
С другой стороны, интервью с реальным коммунистическим подпольем – это была бы очень крутая журналистская удача. Хотя, Андрей же сам признавал, что до подполья его не допускают – значит, не доверяют. И тому, видно, есть причины.
Я брел по улице, размышляя о превратностях коммунистической идеи в странах бывшего СССР. Поразительно, конечно, с какой быстрой готовностью бывшие коммунисты превратились в настоящих капиталистов, какими их раньше изображали на карикатурах или в советских художественных произведениях. Они стали беспринципными, жадными, наглыми. И как же быстро вместе с коммунизмом бывший СССР покинул интернационализм – особенно в азиатских республиках. И как странно, что национализм в самых гнусных его формах предпочли не заметить в цивилизованной Европе – ни откровенный апартеид русскоязычного населения в Латвии и Эстонии, ни военизированные отряды штурмовиков на Украине с их точным копированием нацисткой символики, слоганов и прочего ксенофобского антуража.
Неожиданно для себя я добрел до здания парламента, где уже началась акция переселенцев из замученного гражданской войной Донбасса. Несколько десятков человек стояли вдоль ограждений, держали в руках самодельные плакаты и как-то на редкость робко скандировали: «Украина – общий дом, почему я стал бомжом?». Особенно старался мальчишка лет десяти, да и остальные дети были намного активнее взрослых.
Когда я достал камеру, энтузиазм взрослых переселенцев совсем сошел на нет. Они внезапно замолкали, опускали глаза, отступали из шеренги в сторону, прикрывая лица, но не осмеливаясь делать мне замечания за съемку в упор.
Через минуту мне стала понятна причина этой робости – рядом с шеренгой переселенцев стояли несколько наци, штурмовиков в камуфляже. Они громко выговаривали этим людям на украинском языке, что им не следовало бежать из Донбасса, а надо было брать в руки оружие и убивать сепаратистов.
Рядом были припаркованы армейские грузовики, и солдаты оттуда внимательно наблюдали за акцией.
Я записал на видео короткий комментарий у молодой пары, бежавшей из Песков – поселка, в котором наступающие на Донецк подразделения армии Украины и батальоны националистов разместили тяжелую артиллерию. Именно оттуда артиллеристы Вооруженных сил Украины (ВСУ) из дальнобойных гаубиц обстреливали Донецк, лупя стокилограммовыми снарядами прямо по жилым кварталам миллионного города. Естественно, что «сепаратисты» попытались отбить поселок и выбить гаубичные батареи, размещенные в Песках.
Результатом этих боев стали разрушенные дома тысяч местных жителей.
Катя и Александр бежали из Песков сначала в Краматорск, потом в Харьков, потом в Киев. И всюду прямо говорили, что государство не обязано им помогать.
На камеру Катя мне сказала все довольно аккуратно, а вот когда я камеру убрал, выговорилась от души:
– Мы же с вами понимаем, кто начал эту войну. Это же регулярная армия Киева пришла к нам в Донецкую область, причем вместе с нациками явилась. То есть они пришли нас истреблять за то, что мы не кричим «слава нации, москаляку на гиляку» с утра до вечера. Они нам там все разрушили, а теперь говорят: мы тут ни причем, это всё Россия. Это что – Россия нас расстреливала? Нет, мы все отлично видели – кто, куда, из чего и когда стрелял.
Я, конечно, спросил их, почему они бежали в Киев, а не в Москву. Катя ответила:
– Я любила свою страну, пока моя страна не сошла с ума. Но жить я все равно хочу на Украине. А Москва для меня слишком большой город, там легко потеряться, я этого боюсь. Надеюсь, у нас этот дурдом однажды закончится, и мы вернемся домой.
Александр на этих словах покачал головой и заявил, что «этот дурдом не закончится уже никогда».
– Надо уезжать отсюда, я жене это давно говорю. Думаю, нам надо рвануть в Германию. Выучим язык, будем работать, не важно, кем и где. Хуже, чем здесь, все равно уже не будет.
Я совершенно искренне пожелал удачи этим ребятам, а они очень настойчиво попросили меня не включать их откровения в репортаж.
– Нам нужно время, чтобы уехать, понимаете? Нацики даже здесь покоя не дают, сами видите.
Впрочем, неожиданно нашлись переселенцы посмелее. Многие вдруг говорили о том, что раз Порошенко подписал Минские соглашения, он должен признать русские республики и прекратить боевые действия.
– Закон о компенсациях за разрушенный дом есть, но он не работает. По закону мы все имеем право на компенсацию, если жилище разрушено нашей армией в ходе АТО. Но этот закон не действует – доказать, что твой дом разрушен армией, невозможно. И процедура выдачи компенсаций не прописана, – внятно разъяснил мне проблему один из этих бедолаг.
Другие взахлеб пересказывали слухи о том, как в Донбассе «сепаратисты» на российские деньги помогают восстанавливать дома.
– На Донбассе у сепаратистов жилье восстанавливают, завозят стройматериалы и еще помогают с ремонтом. Мне фото показывали соседи по улице. Деньги из России на восстановление дают!
– Ну, это могут врать специально, сомнительно все это.
– Чушь, ничего там не восстановят уже никогда, валить надо отсюда. В Германию, Польшу, Чехословакию, куда угодно.
– Сейчас «Минск–2» подписали, федерализацию! Получается, что не было смысла вообще воевать. Зачем вся эта заваруха тогда была нужна? Они сейчас говорят – вот тебе 400 гривен, сними на них жилье. Вы мне дом разрушили, вы мне его и постройте заново, козлы!
Один рослый, крепко сбитый мужик лет сорока, не пугаясь стоящих рядом нациков, вдруг прямо мне сказал, что думает и про правительство, и про войну, и про националистов, развязавших гражданскую войну.
А закончил он прямо как на трибуне, резкими громкими лозунгами.
– Мрази все. Нацисты тоже мрази! И пусть мне кто-то из них скажет, что они не мрази! – подняв огромные кулачищи к небу, грозно закричал он.
На него смотрели со страхом и восхищением.
– Эй, ты! Ты, да, я тебе говорю! Ты сам мразь! Сепарская мразь, что ты тут скулишь, скотина, по морде давно не получал? – раздался звонкий юный голос со стороны штурмовиков, и я автоматически поднял камеру на плечо, ожидая снять яростную драку или жестокую расправу, кому как повезет.
Но ничего не случилось вообще. Рослый крепкий мужик опустил голову и попятился куда-то в сторону, остальные переселенцы тоже вдруг смолкли, беспокойно поглядывая по сторонам.
Я опустил камеру и пошел к себе в хостел.