Глава вторая
Мы застряли в самом неудобном месте, какое только можно было придумать в аду – в заснеженном овраге, ровно посередине между гаубичной батареей ополчения и блокпостом украинских неонацистов к югу от станицы Луганской.
Станицу только что сдали наши, потому что туда вошли сразу два батальона польских наемников с приданной им тяжелой техникой, а наших там стояло меньше роты с двумя сраными пулеметами на все восемьдесят рыл.
Батарею укропы полдня пытались накрыть «Градами», но каждый раз промахивались на километр, не меньше.
Сейчас у них был недолет и все, что не долетело туда, падало вокруг нашего и без того истерзанного оврага.
Рядом со мной суетился Антон и даже не вздрагивал от разрывов – его конкретно контузило еще в ходе утреннего обстрела, поэтому ему уже было все пофиг.
Я взял камеру поудобнее и начал снимать, как Антон бинтует себе голову. Из ушей у него потоком шла кровь и на фоне близких разрывов получалась очень красочная история, но когда Антон заметил, что я делаю, он швырнул в меня пустой магазин.
- Прекращай с этим. Не хочу. Не вовремя это все. Лучше помоги.
Я помог перевязать его непутевую башку, после чего мы уселись на дне оврага и стали смотреть в низкое серое небо, в котором с жутким воем пролетали снаряды, куски металла и множество еще какого-то прочего смертельного говна.
- Приплыли, - крикнул мне в ухо Антон.
Я согласился.
Мне было страшно, но не поддаваться страху я уже научился. В этой ситуации страх требовал вскочить, орать и бежать, а нужно было лежать и молчать.
Мы с Антоном полежали немного и помолчали. Потом он снова сказал, уже погромче:
- Приплыли!
Я снова согласился и тут стало тихо. Мы молча лежали и смотрели в очищающееся от дыма и копоти небо.
А потом к нам в овраг спрыгнули сразу трое десантников натовской форме и первый из них дал короткую очередь в нашу сторону, приказывая встать.
Мы тупо таращились на них несколько секунд, пока вторая очередь не прошила камеру у самых моих ног. Осколки пластмассы и стекла брызнули фонтаном, мне попало по рукам и лицу.
Тогда я встал первым и помог встать Антону.
- Ну чо, руссишь швайне, хенде хох? – заржал первый, самый активный из поляков, подходя ближе.
Остальные двое стояли поодаль, как учили, с наведенными на нас автоматами, контролируя обстановку.
Первый поляк подошел ко мне совсем близко, пнул ботинком остатки камеры.
- Пропаганда? Раша тиви?
- В мире животных, - ответил я ему негромко, но он услышал, понял и засмеялся:
- Животные, да. Тут все животные. Ты африканское животное, а я польское.
Для молодого поляка он слишком хорошо говорил по-русски.
Первым он досмотрел Антона, потом сам поднял его автомат с земли, передернул затвор – там было пусто.
Потом похлопал левой рукой по моим карманам, ткнул ногой в мой автомат:
- Подними, покажи.
Я поднял, передернул затвор – там тоже было пусто.
- Почему не берешь с собой боезапас, солдат? В твоем сраном Луганске тебя не учили бегать с полной выкладкой? – с неожиданным укором спросил меня поляк.
- Мы журналисты, - ответил я почти правду. Не объяснять же ему всерьез, что весь боезапас мы истратили сегодня утром, пытаясь пробиться из станицы Луганской на базу в Петровку, но еле унесли оттуда ноги.
- Журналисты - это еще хуже, - сказал он и без замаха врезал мне в челюсть с левой.
Я вырубился на несколько секунд, очухавшись уже на земле.
Антон валялся рядом – когда я очнулся, ему как раз добавляли прикладом по многострадальной головушке.
Я попробовал привстать, чтобы оглянуться, и тоже получил короткий тычок в голову, правда, уже не такой сильный.
- Лежать!
Я послушно лег, повернув голову на бок, чтобы хоть краешком глаза увидеть, чем так заняты солдаты вероятного противника.
Солдат в натовской форме вокруг нас значительно прибавилось – их берцы топтали землю всюду, куда я только смог бросить взгляд.
Меня за несколько минут успели обыскать не меньше десятка внимательных рук и, судя по возне рядом, Антона досмотрели не менее тщательно.
- Встали, пошли!
Мы с Антоном вскочили одинаково бодро - получать прикладом по башке никому лишний раз не хотелось.
- Руки!
На сложенные вместе руки быстро нацепили пластмассовые хомуты, после чего было указано направление движения – обратно в станицу.
Мы пошли цепочкой – впереди трое наших первых поляков, потом мы, потом остальные, числом не менее взвода.
Пока мы шли, дважды начинали работать наши гаубицы – было даже видно, откуда – но наших конвоиров этот обстрел совершенно не тревожил, как будто они заранее знали, что по этому квадрату никто сегодня больше работать не будет.
Мы с Антоном шли молча, зато пшеки балагурили от души. Говорили они в основном по-польски, но многое было понятно – особенно про шашлык из русских свиней. Про негритянскую свинью было сказано отдельно.
На окраине станицы нас ждал грузовик, в кузове которого, кроме нас, разместились еще два десятка солдат в натовской форме.
- Будем вас немножко вешать сейчас, - с дружелюбной улыбкой сообщил один из солдат и все вокруг радостно заржали.
Антон тоже дружелюбно улыбался, бодро кивая в ответ перебинтованной башкой, и это обстоятельство еще больше веселило солдат вокруг и они снова повторяли хором:
- Будем вас немного вешать сейчас.
После чего Антон снова вежливо улыбался и махал башкой, что вызывало новый взрыв веселья.
- Он контужен, не слышит нихера, - сказал я громко, чтобы прекратить этот балаган.
- Да нам пох, - отозвался ближайший солдат. – Думаешь, если контуженный, то не повесим? Повесим, ты не волнуйся, москалик. И тебя повесим. Ты думаешь, если негр, то не повесим? Не волнуйся, и не таких вешали.
- Да я и не волнуюсь. А ты не поляк? Местный, что ли? – попытался уточнить я.
- Много говоришь, - сказал солдат и больно ткнул меня стволом автомата в колено. Я послушно замолк, а солдаты вокруг продолжили свое нехитрое развлечение с Антоном.
Иван
Глава третья
Скрипнула дверь и через щель меня обдало потоком совершенно ледяного, как из космоса, воздуха.
- Встали! Пошли на выход!
Я встал сразу, а вот Антона пришлось поднимать – ему еще на прошлой неделе сломали колено и мой товарищ все эти дни буквально умирал от адской боли.
Мне тоже было несладко – в день задержания под станицей Луганской мне все-таки доломали челюсть, и она опухла так, что я не мог не только жевать и глотать, но и говорить.
Никакого смысла нас пытать не было – мы не знали ничего из того, что не знали бы наши мучители, и это было очевидно для всех. Впрочем, так же для всех было очевидно, почему нас ежедневно вытаскивали из брошенной станичниками избы «на процедуры» - линия фронта стабилизировалась и активистам Революции Достоинства было скучно.
За эти две недели бесконечных унижений, о которых я не хочу и не буду вспоминать, я рассказал им про всю свою непутевую жизнь, но они не поверили не единому слову.
Особенную ярость у них вызвало признание, что мы приехали сюда как добровольцы, а не «за бабло».
- Что ты мне втираешь, сука?! Я все ваши расценки знаю, мне твои же уроды перед смертью все подчистую выкладывали. И ты выложишь! - орал в такой момент самый активный садист, какой-то неудачливый киевский писатель Ян Валетов по кличке Бичер.
Бичер вел блог в Лайфджорнал, и чтобы получить там максимальную популярность, регулярно выкладывал видео с допросами, фотографии трупов и прочий треш.
Когда он узнал, что я журналист из России, я стал его отдельной любимой мишенью. А недавно он придумал смешную шутку, увеличившую посещаемость его журнала втрое. Он объявил, что будет выламывать мне по одному пальцу в день, если ополченцы в этот день перейдут в наступление и займут лишние с его точки зрения территории.
С тех пор сводки с фронта стали моим личным кошмаром, у меня было сломано три пальца, зато у Бичера взяли интервью по Скайпу все западные информагентства – он мне потом, в перерывах между зуботычинами, обязательно демонстрировал эти публикации, хвастаясь свой изобретательностью и популярностью.
Что меня несказанно изумляло в публикациях западных коллег, так это сдержанность, если не сказать больше.
«Известный боец за независимость Украины, популярный украинский писатель Ян Валентов отказался от размеренной жизни в столице страны Киеве и отправился на фронт, чтобы лично защитить идеалы Революции Достоинства от русских варваров. В ходе этой борьбы, полной опасностей и приключений, писатель находит способы лично переубеждать своих противников». А дальше подробный, без стеснений, рассказ с фотографиями о том, как героический писатель выламывает у меня мизинец на правой руке.
При этом обо мне сообщается ровно столько, сколько дается сведений об омаре, которому повар ломает клешню для удобства клиентов. «Некий Иван, чернокожий приверженец террористов, прибывший на территорию Украины, по слухам, из Сомали, уже не заработает обещанных главарями террористов 1000 долларов в день, потому что он был пойман антитеррористическими подразделениями при попытке атаковать мирные украинские города. В данный момент террориста обезвреживают специалисты. Отныне Иван не будет угрожать идеалам демократии и мира ни на Украине, ни где бы то ни было еще на планете Земля».
Полегчало мне только после того, как челюсть опухла настолько, что я мог только мычать. После этого я стал неинтересен популярному писателю и он переключился на Антона.
Тошку было ужасно жалко еще и потому, что он был абсолютно безбашенным идейным анархистом и категорически отказывался признавать ошибочность своих воззрений, даже, к примеру, после часового избиения.
Впрочем, когда популярный украинский писатель Валетов вывернул и, в конце концов, сломал ему колено, сдался даже Тошка – но об этом я тоже не буду рассказывать, потому что это не важно.
Важно, что сейчас нас нам впервые за эти две недели сказали:
- На выход!
Я не очень спешил, вытаскивая на своих плечах Антона на зимнюю прогулку – было ясно, что бить нас за медлительность на этот раз не будут. Вообще, люди, представшие перед нами за дверью избы, выглядели на удивление прилично, хотя тоже были одеты в ненавистную мной натовскую форму.
- Помогите ему, - в конце концов приказал высокий сухощавый мужчина, на нашивках которого я с изумлением разглядел генеральские звезды.
Двое сержантов бережно отцепили Антона от моего плеча и, сложив руки крестом, как на учениях по эвакуации, донесли его до санитарной машины.
Я до машины дошел сам, хотя упрямые, похожие на роботов сержанты и меня порывались донести.
Внутри машины работала на полную мощность автомобильная печка, а еще там оказались две молоденькие сестрички в белоснежных халатах.
- Родненькие, как же вы, бедные, все это вытерпели? – спросила меня одна, бережно проведя по моим грязным кучерявым волосам своей чистой невинной ладошкой, а потом едва тронув мою опухшую до размеров дыни челюсть, а потом неожиданно тронув губами мои перевязанные кисти рук. И вот тут я сломался, заплакав навзрыд.
Рядом со мной точно по той же причине рыдал анархист Чепкасов, которому заодно пытались прочистить от гноя и спекшейся крови сломанное колено.
Но и он рыдал не от боли, а от неожиданной, неявной, но очевидной команды – «все, кончились ваши мучения, мужики. Можно больше не строить из себя мачо, можно быть нормальными живыми людьми».
Медики занимались нами больше часа – еще никогда я не ценил так каждую минуту, обращенную ко мне лично. Мою челюсть трижды укололи, дважды перебинтовали и один раз нежно погладили белоснежные руки совершенно ангельских существ. Потом ангелы взялись за мои культи, также бережно выравнивая сломанные суставы пальцев и бинтуя шинами каждый палец в отдельности.
Вылечив или облегчив боль телесную, ангелы взялись за наши души.
- Вас менять везут, ребятишки! Вас двоих меняют на восемь солдат добровольческого батальона «Евросоюз СС». Знаете уже? – спросил меня первый ангел.
Я смог только радостно промычать в ответ, а вот Антон разразился длинной тирадой, из которой следовало, что это нечестно – менять персонал редакции газеты «За Новороссию!» на откровенных карателей и садистов, которыми являются все без исключения украинские солдаты и тем более боевики добровольческих батальонов.
Антон бы еще долго толкал эту речь, но ангелы неожиданно жестко попросили его заткнуться.
Потом нас уложили на носилки медицинского микроавтобуса, задвинули их в специальные ниши, и мы неспешно, но торжественно покатились навстречу свободе, в окружении мило щебечущих медицинских сестричек.
Обошлось без длительного ожидания и карантина вообще – через полчаса неторопливой езды колонна из медицинского автобуса и трех джипов сопровождения прибыла в северные пригороды Луганска. Автобус встал и милые сестрички прощебетали:
- Мальчики, вам придется выходить вдвоем. Нам выходить сюда нельзя, мы нейтральные.
На большом заснеженном перекрестке нас дожидался большой пассажирский автобус с распахнутыми дверями и боевая машина десанта с вооруженными автоматами ополченцами на броне.
После нашего явления на свет божий раздалась команда «строиться!», но она относилась не к нам – это из большого автобуса вызывали солдат на обмен.
Вышли восемь крепких мужиков в универсальном камуфляже, причем, насколько я смог заметить, никто из них не был ранен или хотя бы серьезно избит.
С брони спрыгнули несколько человек с автоматами наперевес, совершенно неразличимые между собой, потому что все были одеты в белые маскхалаты, нацепленные поверх бушлатов.
- Построились! Равняйсь! Смирно! Называю фамилию – делаем шаг вперед!
Командовал один из вооруженных десантников, но ни звания, ни хотя бы его лица я разглядеть не смог.
- Онуфриенко!
- Я!
- Нечипоренко!
- Я!
- Нерусь!
- Я!
- Вот же дал господь фамилию! Кличко!
- Я!
- Родственник?
- Никак нет!
- Врешь, конечно. Васильченко!
Пока шла эта бодрая перекличка, мы с Антоном стояли возле медицинской машины, но из джипов сопровождения украинской колонны к нам никто выйти не соизволил.
Командир наших десантников закончил сверку списка и повернулся к нам:
- Ну, что встали, горемыки? Идти можете?
Я бодро замычал в ответ, пока Антон собирался с силами, чтобы крикнуть «да!».
Мы пошли, точнее поковыляли: Антон повис у меня на плечах, подпрыгивая на здоровой ноге, а я размахивал своими забинтованными культями, чтобы сохранить равновесие.
Так мы добрались до невидимой границы – центра перекрестка – после чего к нам с радостными возгласами бросились несколько бойцов в маскхалатах, буквально подняв на руки, как каких-нибудь победителей сложной марафонской дистанции. В большой автобус нас так и внесли – на руках.
Одновременно с нами невидимую границу пересекли восемь мужиков в камуфляже. Из салона автобуса было видно, как они молча шли, опустив головы, будто провинившиеся школьники и встретили их с той стороны также молча – просто распахнув дверцы джипов.
В Луганской областной больнице все блестело от неземной чистоты и новизны – ее недавно восстановили после прямого попадания четырех НУРСов украинского штурмовика Су-25. Это было еще летом – я читал в Сети об этой беде. Украинский штурмовик уничтожил четырехэтажный корпус больницы, погубив пять десятков больных сразу трех отделений, включая детское инфекционное.
Но и штурмовик прожил после это всего несколько минут – он был сбит двумя ракетами, а пока падал, был добит для пущей надежности зенитками. Пилот не успел или не сумел катапультироваться и можно сказать, что ему здорово повезло.
В новое отделение, еще пахнущее какими-то сногсшибательными импортными упаковочными материалами, нас с Тошкой внесли под аплодисменты персонала и нескольких десятков местных журналистов.
Мы едва сумели сесть на кресла, места на которых для нас отвоевала решительная техничка со шваброй в руках.
- Расскажите, как с вами обращались, - спросил самый проницательный репортер.
- У-у-у, - промычал я и показал свои культи.
- Не убили и ладно, - добавил Антон, указывая на загипсованную ногу.
- Будете мстить? – жадно спросил все тот же репортер, тыча ему в лицо огромным черным микрофоном.
- Нет, простим и подставим вторую коленку, - мрачно отозвался Антон.
- Вы еще не устали от этой войны? – вдруг спросила девушка с желто-синим микрофоном в руках.
Антона передернуло от возмущения:
- Мы эту войну не начинали. Но мы ее закончим. В Киеве. Так и передайте своим. В Киеве закончим! Поняла, сука!? – он вдруг вскочил и поскакал к ней на своей уцелевшей ноге с таким страшным лицом, что кроме украинской журналистки прочь из палаты ломанулись еще с десяток ее коллег.
На этом нашу пресс-конференцию остановил местный персонал. Вышли все, кроме командира десантников – он и в больнице не снял маскхалат и только теперь стянул белую маску с лица на шею, чтобы было удобнее говорить.
- Ну что, наш африканский друг, как поживаешь? Готов ли ты к новым подвигам?
Я посмотрел в его спокойные серые глаза и вдруг узнал его.
- У-у-у, - сказал я задумчиво.
Он тоже понял, что я его узнал.
- Смотри, Ваня, какая тут история. Сорок миллионов человек к западу от нашей с тобой Родины, фигурально выражаясь, заразили вирусом бешенства – к русским людям в частности и к России вообще. И занимается этим само государство. Мне нужны люди, которые будут лечить этих несчастных прямо там, на их территории. Ты один из кандидатов в лекари, ибо опыт имеется. Идеи у тебя есть?
- Давай посветим этим буйным гражданам светом правды прямо в глаза, - сказал я практически членораздельно, насколько позволила опухшая челюсть. – Тогда они либо сдохнут, либо сдадутся. Проверено.
- Что для этого нужно?
- Четыре-пять лет активного вещания. Три-четыре радиостанции, десять-пятнадцать топовых сетевых СМИ, сто-двести популярных блогеров. Итого примерно сто миллионов долларов в месяц расходов. За пять лет набежит шесть миллиардов баксов, и это еще без форс-мажоров. А они будут.
- Договорились, - отозвался он спокойно. – Но, если результата не будет, ты вернешься в Парк культуры и отдыха. Сирия, Ливия, Украина или Сомали – выберешь потом сам.
- Договорились, - ответил я.
Когда он ушел, вместе со свитой, Антон помолчал несколько минут в опустевшей палате, а потом сказал:
- Ты, между прочим, забыл вторую важную составляющую часть вашей затеи. Перевоспитать бешеных нациков одной пропагандой не получится. Еще нужны будут воспитатели – с реальным дубьем. Чтобы все люди вокруг тебя стали культурными, надо каждый день публично бить по морде некультурных. Иначе не получится. Русофоба или антисемита не сделаешь человеком, просто рассказав ему о правилах человеческого общежития. Обязательно нужно дать по морде, причем несколько раз в день. И вот тогда, через пару лет, вместо русофоба и садиста Валетова ты увидишь замечательного интернационалиста, который будет рассказывать, как он любит людей всех национальностей.
- Ты говоришь, прямо как Султан Махмуд из Парка культуры и отдыха. Он мне осенью нечто похожее очень убедительно доказывал. Только на подконтрольной ему территории в парке выживали почему-то по большей части его соплеменники, а остальных находили в ямах с известью.
- Вот поэтому насилие должно исходить только от имени государства. Потому что нормальному, сильному государству пофиг, какой ты национальности, вероисповедания или ориентации. Главное, чтобы ты соблюдал закон и порядок. Не соблюдаешь – сразу получи по морде. Тут важно, чтоб сразу и чтоб именно по морде, чтобы было больно, а не щекотно.
- И это мне говорит анархист Чепкасов?
- Это тебе говорит человек, слишком часто получивший за последнее время по морде от нацистов. И теперь даже до меня дошло, как это на самом деле эффективно работает.
- Но ты же не стал при этом украинским националистом, - заметил я.
- Потому что при этом не было первой составляющей части воспитательной программы – пропаганды. А вот все вместе это будет работать очень эффективно. Ты же видишь, как на Украине получилось пропагандой и насилием всего за четыре года создать образцовый Четвертый рейх. Большевики, если помнишь, тоже свой гуманизм не в белых перчатках до народа доносили. В общем, Ваня, хочешь сделать свой народ счастливым – бери не только листовку, но и дубину.
- Анархист Чепакасов кончился, - подытожил я.
- Демократ Зарубин тоже, - отозвался он. – Жизнь научила двух дураков, - засмеялся Тошка.
Я не стал смеяться, потому что смеяться мне было больно. А еще потому, что мне не хотелось признавать очевидное. Но я также понимал, что бывший анархист Чепкасов прав: демократ Зарубин кончился.
Жизнь научила.